себе… — Он вдруг запнулся: не рано ли говорить об этом? Но тут же добавил уверенно: — Скоро женюсь.
На дряблом липе Ходжа-ага была растерянность.
— Ты хорошо подумал? — произнес он без прежней назидательности, униженно глядя снизу вверх. — Она овлядка?
— Нет, не овлядка, — весело ответил Курбанов. — Уж не обессудь, дядя.
7
Хорошая детская коляска попалась Марине — легкая, удобная, красивая. Не коляска даже, а так — скамеечка на двух колесах: сажай ребенка, пристегни ремешком, чтобы не свалился, и толкай за ручку.
Она давно о такой мечтала. Шурка растет, все руки оттянула, без коляски никак нельзя, а громадную, фаэтонную, не хотела.
В этот же день вечером Марина повезла дочку на прогулку. Вышла на главную улицу, пересекла площадь и направилась к парку. В суете, в делах как-то не заметила, что пришла осень. Было еще тепло, в одном платье можно ходить, а деревья уже пожелтели, облетели, листья шуршали под ногами. Пусто стало в парке, он просвечивал насквозь.
Возле дворца культуры она увидела Сергея Саламатина, хотела свернуть, но он тоже заметил ее и пошел навстречу, улыбаясь.
— Целую вечность вас не видел. Что не заходите?
Ее будто теплом обдало от этих слов. Благодарно глянув на него, она тут же потупилась, стыдясь пылающих своих щек, не зная, что сказать, как вести себя с ним.
— Здравствуйте, Сергей Федорович, — только и смогла выговорить.
— Дочка? Сын? — наклонился к ребенку. — Как тебя зовут?
— Дочка, — с трудом выдавила из себя Марина.
— В таком возрасте сразу не разберешь. — Он снова улыбнулся. — Хотя иной раз и взрослого парня от девушки не отличишь — мода полнейшего равноправия.
— А верно, — тоже улыбнулась Марина, чувствуя, что уходит скованность. — Даже в «Крокодиле» рисовали. — И спросила совсем некстати: — А вы стихи сочиняете?
В устремленных на него глазах было столько не заслуженного им восхищения, что Сергей едва не покривил душой — не назвал себя поэтом.
— С чего вы решили? — Он развел руками, отводя взгляд.
— А рассказывали тогда красиво — про Ленинград.
На аллеях парка было пустынно, песок шуршал под колесами, голоса и шаги раздавались громко.
— Вы помните? — спросил Сергей и сам подивился нелепости вопроса, с недоумением ощущая какую-то пустоту в душе: идти с ней рядом вдруг стало трудно, и он предложил: — Давайте посидим.
Они сели, и Марина стала толкать коляску перед собой: туда-сюда…
— Конечно, помню, — ответила она на тот его вопрос. — «Игла Адмиралтейская — сколь стремительно пронзает она голубую высь». А вот фамилию, кто стих этот сочинил, запамятовала.
Он увидел, что она огорчилась этому, и подумал: как непосредственна, как искренни ее чувства, все на виду.
— Это не стихи, — поправил он и внезапно застыдился. — Вообще-то, конечно, такая проза поэтичнее иных стихов…
— Значит, сочиняете, — как бы вслух подумала Марина.
— Да нет, я не поэт, я учитель. Историю в школе преподаю.
— Ой, вот бы не подумала. — Марина весело посмотрела на него, глаза ее лучились. — У нас в школе все учителя женщины были, даже директор.
— Ну, почему же… — совсем уже глупо возразил Сергей, досадуя на себя за охватившую его скованность, которая странным образом уживалась с неизъяснимым волнением.
— Скучно это — история. Кто когда родился, кто когда умер, — беззаботно продолжала Марина и вдруг спохватилась, заглянула ему в глаза: не обиделся ли? — Я, может, глупость говорю, не понимаю, я ведь школу не кончила, так вышло… Вы уж не сердитесь.
— Да я не сержусь, что вы! — воскликнул Сергей. — Ни капельки!
Он смотрел на нее сбоку, понимая, что смотрит слишком долго, неприлично долго, но не в силах был отвести взгляд. Его тронули прямодушие Марины, незащищенная открытость, наивная непосредственность. «Какая она право… — подумал он и, не находя нужного слова, все повторял: — Какая, право…»
— Чего вы так смотрите? — не оборачиваясь, только чувствуя его взгляд, спросила Марина, и тень прошла по ее лицу. — Скажете — вот чучело…
И внезапно слезы заблестели на ее глазах.
В порыве теплого чувства, не думая даже, удобно ли это, прилично ли, забыв, что они на виду, Сергей положил ей руку на плечо, заставил повернуться и, глядя в замутившиеся слезами глаза, взволнованно проговорил:
— Вы хорошая, вы очень хорошая, Марина, не думайте о себе так…
Шурке, видимо, надоело кататься на одном месте, она захныкала, посмотрела на мать капризно, требуя внимания к себе.
Марина нагнулась к ней, вынула из коляски, прижала, стала целовать, приговаривая:
— Ну чего ты, чего ты, родненькая? К мамке захотела? Ах ты моя маленькая…
Это отвлекло ее, успокоило. Она встала, поправила свободной рукой юбку, потом волосы пригладила, провела пальцами под глазами и улыбнулась виновато:
— Вот такая наша жизнь.
Через парк они прошли молча. Сергею было неловко за свой недавний порыв, он смотрел вниз, на пустую коляску, которую взялся везти.
— Я провожу вас? — спросил он.
Марина спряталась за дочку, стала ее тормошить, ответила скороговоркой:
— Ой, что вы, что вы, нам далеко, мы с Шуркой сами дойдем, правда, Шурочка? Скажи дяде Сереже спасибо. — Но, совладав с замешательством, вдруг открыла ему лицо, сказала как ни в чем не бывало: — Вы только коляску подержите, я Шурку посажу.
Он смотрел ей вслед, пока не свернула она за угол. Все ждал, что Марина обернется, но она так и ушла, не посмотрев больше на него.
8
В комнате у Аглаи было не прибрано, неуютно. Она поспешно сгребла посуду со стола, оглянулась растерянно — где еще непорядок? — и увидела себя в зеркале: лицо в морщинах, седые патлатые со сна волосы, бескровные губы… Беспомощно глянула на Иринархова и в изнеможении опустилась на постель.
— Одна живешь? — осторожно спросил он, озираясь.
— Одна, — вздохнула она, рассматривая его: тоже сдал, постарел, хотя и не так, как она. — Ты сядь, дай в себя прийти.
Он поставил чемоданчик к стенке, повесил пиджак на спинку стула, подошел к зеркалу,
